Традиция эссеистики — это, в первую очередь, подвижность ассоциаций, установка на интимную откровенность и разговорную интонацию. Это одновременно и научная статья, и литературный очерк, и философский трактат, который, в случае необходимости написания, можно заказать тут. Выбрали 5 важных произведений этого жанра, заставивших нас по-другому взглянуть на вещи.
Речь, произнесенная Бродским перед выпускниками Дармутского колледжа, мало похожа на торжественные наставления в духе Stay Hungry, Stay Foolish. От текста разит тоской, мизантропией и местами даже сожалениями о потерянных годах.
Бродский объясняет, что скука — главный атрибут человеческой истории, что механическое повторение, будучи пагубным для искусства, вместе с тем есть основной инструмент эволюции и развития сугубо материального мира. Конкретных рецептов от скуки Бродский не дает, зато объясняет природу сопутствующих скуке симптомов и предостерегает от главных ловушек, расставленных ей.
При всей грустной раздражительности, с какой написана речь, главное в ней — искренность. «Похвала глупости» — это будни Бродского-поэта, это его творческие муки и нелюбовь к заскорузлой будничности; и если уж в тексте чего-то и нет, так это попыток притвориться, что творческая натура — это праздник, который всегда с тобой.
Лаконичное эссе Уэллса посвящено феномену «оригиналов», расцветшему к концу XIX века: они, если верить Уэллсу, были сведущи во всех вопросах, имели собственное мнение по любой проблеме, а главное — шутили обо всем на свете с завидной хлесткостью. По мнению Уэллса, произведения искусства «умников» — не что иное, как помещенные в раму лучшие их остроты.
Поразмышляв о том, кому хорошо от таких шуток (и придя к выводу, что никому), Уэллс замахивается на более масштабные рассуждения — о судьбах государств и о тех, кто стоит в их главе. «Уверяю вас, разумное есть противоположность великому. Британская империя, как и Римская, создана тупицами. И не исключено, что умники нас погубят», — пишет Уэллс, и затем в одном абзаце объясняет родство великого искусства с умением избегать того мелкого эгоизма, проявлением которого и является умничанье.
Наивный Уэллс полагал, что конец XIX века — последнее пристанище «умничанья», но, как показала история, джентльменство с его «умением быть великодушно-банальным» осталось в истории, уступив место острословию в качестве высшего проявления человеческого духа.
Чтобы понять, откуда растут ноги у сегодняшних экоактивистов во всем их разнообразии (начиная с защитников китов и заканчивая теми, кто вопреки здравому смыслу сортирует мусор у себя на кухне), достаточно прочесть сборник эссе Эмерсона «Природа». Правда, воспринимать его в сугубо материалистичном контексте не стоит: оно, как никакое другое, пытается понять что есть человеческий разум, вернее даже — сознание.
Ученик Эмерсона (а позже его садовник) Генри Торо, прочитав работы своего наставника, стал по сути первым экопоселенцем, уйдя жить в леса. В некотором смысле его поступок предельно ясно выражает идею о том, что человеческая действительность ущербна в первую очередь потому, что сами люди открещиваются от собственной природы. Для Эмерсона важно было также определить само понятие человеческой природы — не привычки, возобладавшей человеком на протяжении жизни, но подсознательного стремления к прекрасному, ведущего через заросли человеческих обычаев и заблуждений.
В ключевом эссе из сборника «Назначение поэзии» Элиот размышляет о двух составляющих поэзии: личном чувстве автора, вносящего свою индивидуальность в произведение, и также о литературной традиции, в которой автор существует. Ключевая мысль эссе, если пытаться втиснуть ее в рамки одной неловкой фразы, — о ценности эмоции, возникающей внутри произведения (она, по мнению Элиота, — плод попытки автора убежать от того, что он чувствует в своей привычной реальности).
Гениальность «Традиции…» — в том, что, разбирая как будто бы только поэтическое творчество, Элиот охватывает всю литературу, а если вдуматься, то и все искусство. И еще в виртуозно простом определении разницы между хорошими и плохими поэтами, которая заключается в осознанном или бессознательном подходе к созданию: хороший поэт, уверен Элиот, предпочитает сознание как более тонкую сферу.
В небольшом — всего несколько страниц — эссе Беньямин поднимает, в общем-то, все главные вопросы об искусстве «тогда» и «сейчас». О том, как мы воспринимаем искусство вообще. О том, как менялось это восприятие на протяжении веков. О том, искусство ли фотография — и о том, как изменилось представление об искусстве вообще с появлением фотографии. О том, как оценивать пресловутую «техническую воспроизводимость» в контексте ценности отдельного произведения.
Ответов, как таковых, у Беньямина нет, но способ, который он избрал для объяснения своей позиции, вполне красноречиво заменяет все пространные рассуждения, которые могли бы появиться, задай он себе труд ответить. По большому счету, для того, чтобы понять бурление чувств автора, достаточно несколько раз подряд прочитать одно-единственное предложение из его эссе: «Ориентация реальности на массы и масс на реальность — процесс, влияние которого и на мышление, и на восприятие безгранично».
«Похвала скуке»
Речь, произнесенная Бродским перед выпускниками Дармутского колледжа, мало похожа на торжественные наставления в духе Stay Hungry, Stay Foolish. От текста разит тоской, мизантропией и местами даже сожалениями о потерянных годах.
Бродский объясняет, что скука — главный атрибут человеческой истории, что механическое повторение, будучи пагубным для искусства, вместе с тем есть основной инструмент эволюции и развития сугубо материального мира. Конкретных рецептов от скуки Бродский не дает, зато объясняет природу сопутствующих скуке симптомов и предостерегает от главных ловушек, расставленных ей.
При всей грустной раздражительности, с какой написана речь, главное в ней — искренность. «Похвала глупости» — это будни Бродского-поэта, это его творческие муки и нелюбовь к заскорузлой будничности; и если уж в тексте чего-то и нет, так это попыток притвориться, что творческая натура — это праздник, который всегда с тобой.
«Ни точные науки, ни гуманитарные не предлагают вам курсов скуки. В лучшем случае они могут вас познакомить со скукой, нагоняя ее. Но что такое случайное соприкосновение по сравнению с неизлечимой болезнью? Наихудший монотонный бубнеж, исходящий с кафедры, или смежающий веки велеречивый учебник — ничто по сравнению с психологической Сахарой, которая начинается прямо в вашей спальне и теснит горизонт»
«Об уме и умничанье»
Лаконичное эссе Уэллса посвящено феномену «оригиналов», расцветшему к концу XIX века: они, если верить Уэллсу, были сведущи во всех вопросах, имели собственное мнение по любой проблеме, а главное — шутили обо всем на свете с завидной хлесткостью. По мнению Уэллса, произведения искусства «умников» — не что иное, как помещенные в раму лучшие их остроты.
Поразмышляв о том, кому хорошо от таких шуток (и придя к выводу, что никому), Уэллс замахивается на более масштабные рассуждения — о судьбах государств и о тех, кто стоит в их главе. «Уверяю вас, разумное есть противоположность великому. Британская империя, как и Римская, создана тупицами. И не исключено, что умники нас погубят», — пишет Уэллс, и затем в одном абзаце объясняет родство великого искусства с умением избегать того мелкого эгоизма, проявлением которого и является умничанье.
Наивный Уэллс полагал, что конец XIX века — последнее пристанище «умничанья», но, как показала история, джентльменство с его «умением быть великодушно-банальным» осталось в истории, уступив место острословию в качестве высшего проявления человеческого духа.
«Наверно, эпоха умничанья переживает свой последний расцвет. Люди давно уже мечтают о покое. Скоро заурядного человека будут разыскивать, как тенистый уголок на измученной зноем земле. Заурядность станет новым видом гениальности. И тогда, подымет голову круглолицая и заспанная литература, литература огромной цели и крупной формы, полнотелая и спокойная»
«Доверие к себе»
Чтобы понять, откуда растут ноги у сегодняшних экоактивистов во всем их разнообразии (начиная с защитников китов и заканчивая теми, кто вопреки здравому смыслу сортирует мусор у себя на кухне), достаточно прочесть сборник эссе Эмерсона «Природа». Правда, воспринимать его в сугубо материалистичном контексте не стоит: оно, как никакое другое, пытается понять что есть человеческий разум, вернее даже — сознание.
Ученик Эмерсона (а позже его садовник) Генри Торо, прочитав работы своего наставника, стал по сути первым экопоселенцем, уйдя жить в леса. В некотором смысле его поступок предельно ясно выражает идею о том, что человеческая действительность ущербна в первую очередь потому, что сами люди открещиваются от собственной природы. Для Эмерсона важно было также определить само понятие человеческой природы — не привычки, возобладавшей человеком на протяжении жизни, но подсознательного стремления к прекрасному, ведущего через заросли человеческих обычаев и заблуждений.
«Человек — существо боязливое, вечно оправдывающееся; он больше не осмеливается сказать «я думаю» и «я убежден», но прикрывается авторитетом какого-нибудь святого или знаменитого мудреца. Ему должно быть стыдно при виде побега травы или розы в цвету. Вот эти розы, растущие у меня под окном, не оправдывают свое существование ни тем, что до них здесь тоже росли розы, ни тем, что бывают и более красивые экземпляры; они то, что они есть, они живут сегодня и живут вместе с Богом»
«Традиция и индивидуальный талант»
В ключевом эссе из сборника «Назначение поэзии» Элиот размышляет о двух составляющих поэзии: личном чувстве автора, вносящего свою индивидуальность в произведение, и также о литературной традиции, в которой автор существует. Ключевая мысль эссе, если пытаться втиснуть ее в рамки одной неловкой фразы, — о ценности эмоции, возникающей внутри произведения (она, по мнению Элиота, — плод попытки автора убежать от того, что он чувствует в своей привычной реальности).
Гениальность «Традиции…» — в том, что, разбирая как будто бы только поэтическое творчество, Элиот охватывает всю литературу, а если вдуматься, то и все искусство. И еще в виртуозно простом определении разницы между хорошими и плохими поэтами, которая заключается в осознанном или бессознательном подходе к созданию: хороший поэт, уверен Элиот, предпочитает сознание как более тонкую сферу.
«Ни один поэт, ни один художник, представляющий свой вид искусства, взятый сам по себе, не исчерпывает своего значения. Его значение, его оценка является оценкой его отношения к поэтам и художникам прошлого. Нельзя оценить только его одного, необходимо, ради контраста и сравнения, рассматривать его в сопоставлении с предшественниками. Я считаю это принципом эстетического, а не только исторического критицизма»
«Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости»
В небольшом — всего несколько страниц — эссе Беньямин поднимает, в общем-то, все главные вопросы об искусстве «тогда» и «сейчас». О том, как мы воспринимаем искусство вообще. О том, как менялось это восприятие на протяжении веков. О том, искусство ли фотография — и о том, как изменилось представление об искусстве вообще с появлением фотографии. О том, как оценивать пресловутую «техническую воспроизводимость» в контексте ценности отдельного произведения.
Ответов, как таковых, у Беньямина нет, но способ, который он избрал для объяснения своей позиции, вполне красноречиво заменяет все пространные рассуждения, которые могли бы появиться, задай он себе труд ответить. По большому счету, для того, чтобы понять бурление чувств автора, достаточно несколько раз подряд прочитать одно-единственное предложение из его эссе: «Ориентация реальности на массы и масс на реальность — процесс, влияние которого и на мышление, и на восприятие безгранично».
«Удивительный рост наших технических возможностей, приобретенные ими гибкость и точность позволяют утверждать, что в скором будущем в древней индустрии прекрасного произойдут глубочайшие изменения. Нужно быть готовым к тому, что столь значительные новшества преобразят всю технику искусств, оказывая тем самым влияние на сам процесс творчества и, возможно, даже изменят чудесным образом само понятие искусства»
Коментарии (0)